Псалом крестоносца

У смерти - голос ребенка.
Мотив журавлиного клина
сквозит в ее странной песне,
слегка леденящей кровь,
как дробь из охрипшего бонга,
как меч в животе пилигрима,
легшего молча в барханы
под свист аравийских ветров.

У смерти - белые ризы
с подбоем закатного цвета.
Она по-своему тоже -
апостол и пилигрим.
Она замыкает харизму,
где круг - это символ света,
в котором парит, пируя,
Небесный Иерусалим.

Возлюбленный граф, оставьте!
Ну что вам - здравие тела?
Моленье о чаше не красит
даже Иисуса Христа.
Чем похотей плоти, по правде,
страшней сарацинские стрелы?
Ведь жизнь - Содом и Гоморра.
а смерть как младенец чиста.

Пробит провансальский панцырь,
слепивший глаза из-под рубищ -
лучше подтвержденье
бренности бранных утех.
Здесь мы, всеведущий пастырь,
мы, кого любишь и рубишь!
Узришь недостойных, Отче -
прими в свое лоно и тех!

Посвист дамасской стали
сулит могильную серость.
Знал я всего две страсти
и не избыл их в пути.
Одна из них - сладкий Бахус,
другая - палящий Эрос.
Не видел греха в них, Боже,
не видел так же, как Ты!

У смерти - ангельский голос.
Мотив журавлиного клина
сквозит в ее странной песне,
слегка леденящей кровь.
Да будет же тучным колос,
возросший у Иерусалима!
И плевелам, и пшеницам
даждь днесь спасенье и кров!

(c) Эжен